Сергей Дигол - Практикант[СИ]

Теперь, когда дистанция между тогдашним Казаку и сегодняшним мной составляет одиннадцать лет, а я, хотя и с опозданием (подобные головокружительные виражи простительны, когда тебе чуть за двадцать), но не без удовольствия вписываюсь в поворот на скорости сто тринадцать километров в час, даже теперь, множа в свои тридцать автомобильный беспредел на кишиневских улицах, я не уверен, что буду благополучен, когда мне стукнет сорок один. Как не мог Казаку, тогда за столом, искренне веселясь от собственных воспоминаний, знать, что через какие–то пять месяцев его издательство станет пустым звуком, оффшоры будут ему нужны как мельница после сожравшей всю пшеницу засухи и только его собственный живот не потеряет в размерах: переживания заставляли шефа питаться с особым усердием, в течение всего рабочего дня и без стеснения перед нами.

Но тогда, меньше чем за полгода до краха издательства, вежливо посмеиваясь над студенческими воспоминаниями шефа, мы в основном молчали: Эдик и Лилиан — искоса поглядывая на Алину, я же — успевая ревностно поглядывать и на них.

А потом я ушел. Поблагодарив шефа и сославшись на домашние дела — свои, разумеется, о которых я имел представление не более ясное, чем остальные участники застолья. Я, конечно же, врал — во всем была виновата овечья брынза. Вернее, Алина, нарезавшая ее толстыми кусками и складывавшая — прямо руками! — на тарелку.

Проклятая овечья брынза! Влажной соленостью напоминающий пот вкус и удушливый запах, ни дать ни взять — навозный фермерский смрад. Алина зажала двумя пальцами ломоть брынзы и отправила его себе в рот, еще и пальцы облизала.

Вот тут я и не выдержал, вскочив словно с булавки и забормотав ерунду о домашних хлопотах. На следующее утро Эдик и Лилиан, посмеиваясь, переглядывались — глупая маскировка пытающихся уверить прежде всего себя, что они знают что–то, чего не знают другие — но я‑то был уверен, что на большее, чем матерный анекдот, Алина расщедриться не могла.

Просто потому, что я знал, что она знает о моих к ней чувствах. Женщины всегда это чувствуют и их ничего не смутит, даже внезапное бегство мужчины, в моем случае оправданное ненавистью к вонючей овечьей брынзе. Я знал, что наши пути все равно пересекутся, как уверен любой, сраженный стрелой Амура, что вот эта–то любовь — уж точно навсегда.

Алина сходила на следующей от моего дома остановке — это счастливое обстоятельство выяснилось, когда несколько дней спустя мы вместе вышли с работы, вместе дошли до остановки и, с радостным недоумением взглянув друг на друга, сели в одну маршрутку. Счастливое вдвойне — кроме презентационного визита, шеф больше не удостаивал ее своим «Ауди», и Алина стала такой, какой я и хотел ее видеть: чертовски привлекательной, но доступной женщиной, пусть и в забрызганных уличной грязью сапогах. Она и не поняла, зачем я проехал свою остановку и только когда я подал ей руку на выходе, она оглянувшись, растерянно уставилась на меня.

— Что? — словно отбиваясь от еще невысказанного мной предложения спросила она.

— Я подумал, что тебя не плохо проводить, — решил не отступать я.

Мне показалось, что она оттолкнула меня взглядом и по инерции сама отступила на шаг назад.

— Меня муж встречает.

Возглас разочарования вырвался у меня сам собой.

— Аааа, — протянул я, — что же вы колец не носите?

— Кто это вы? — еще держа дистанцию, но уже обозначая приподнимающимися уголками рта улыбку, спросила Алина.

— Да все вы, — попытался махнуть я рукой и почувствовал, что не могу ею пошевелить.

— Не обижайся, — впилась мне в рукав Алина, — давай на днях.

Я взглянул ей в лицо: вместо глаз доброго клоуна на меня смотрели два совершенно обезумевших черных глаза.

— А что изменится на днях? — решил я не паниковать от внезапной перемены настроения Алины.

Она приблизилась ко мне вплотную и быстро оглянулась по сторонам, словно собиралась сделать одну из двух вещей: выболтать государственную тайну или пырнуть меня ножом.

— Муж уедет. За товаром — он у меня обувью торгует.

Вот так поворот: я, аспирант и составитель исторических карт, был явно не конкурентом продавцу обуви на кишиневском вещевом рынке. В финансовом плане, судя по ухоженному виду Алину — уж точно. Похоже, однако, что в отношениях с мужчинами Алина была сторонницей раздельного употребления. Заботы по ее обеспечению мне не грозили, мое предназначение она, судя мертвой хватке ее пальцев и бешеному взгляду, состояло в ином — в развлекательной программе. В самых что ни на есть взрослых развлечениях.

Муж Алины встречал ее как нельзя вовремя: я внезапно вспомнил, что уже пообещал вечер изысканных развлечений Диане и, скоро и даже сухо бросив Алине «ну, пока», побежал к остановке — запрыгивать в очередную маршрутку.

Поднимаясь на второй этаж общежития, мое воображение — вероятно, чтобы скрасить мерзкую атмосферу коридоров и лестниц аспирантского жилого блока, — рисовало картины из ближайшего будущего. Будет так же, как в прошлый раз, думал я? Ну, когда Диана порвала на мне рубашку и, слава богу, что в ее обшарпанном казенном шкафу нашлась одна фланелевая, в крупную клетку, в которой я и вернулся домой, с гордостью предъявив маме распоротый ворот собственной рубашки.

Мама вначале озадаченно промолчала, но потом весь вечер родители были словоохотливы, проявив необычайное желание обсуждать со мной все на свете — от погоды до очередного витка операции против талибов в Афганистане, светились глазами, радостно приветствуя новые признаки моего взросления.

Фланелевую рубашка я забыл дома: достойное оправдание моего якобы неуемного желания увидеться с Дианой. В середине коридора второго этажа я понял, что прошел чуть дальше: глазомер определил, что общую кухню я в прошлый раз не видел. Я потоптался на месте и пошел назад, на этот раз медленнее и рассматривая двери по правую руку, стараясь выявить для себя какие–то еще признаки кроме номера комнаты, на которые я в первый раз не обратил внимание. Вот она — поблекшая рыжеватая ручка, заметив которую, я бросил взгляд на соседние двери. Сомнений не было, как не было других похожих ручек. Постучав в дверь и не дожидаясь ответа, я надавил на ручку и двинувшись вперед, едва не ударился носом о дверь.

Дверь была заперта.

Как в глупом анекдоте, новости было две.

А все мы, присутствующие на совещании, которое Казаку экстренно созвал в офисе, явно испытывая дефицит в пространстве — для бега и отчаянных взмахов рук, — чувствуем себя самыми дурацкими из всех персонажей глупого анекдота.

— Две новости: хорошая и плохая, — рычит шеф, разворачивая из трескучей бумаги гамбургер. Гамбургер он достал из пузатого бумажного кулька, в котором продуктов американской забегаловки было, судя по всему, достаточно для долгого многословного вечера.

— Начну с плохой, — говорит он, не посоветовавшись с нами, как того требовала драматургия анекдота, и откусывает половину гамбургера, — С офень плофой — с трудом перемалывая американский сэндвич, он замолкает, пока содержимое его рта не отправляет в пищевод.

— С самой, чтоб вас всех, отвратительной новости! — ручка, словно выпав из рукава, возникает у него в свободной от гамбургера руке и тут же вонзается в карту Румынии, висящую на стене благодаря шести таким беспомощным на вид — их и не сразу–то и разглядишь из–за прозрачности — отрезкам скотча.

В тесной офисной комнате, в которой впервые со дня рождения Казаку кворум — к привычным трем обитателям вновь добавились Алина и сам шеф, — повисает молчание, которое, судя по поведению Казаку, не может продлиться долго. На Эдике и Лилиане лица нет — вид разъяренного шефа вызывает у них мандраж артистов–дебютантов. Для меня гнев Казаку — тоже новость, но я‑то уже был готов. Вернее, мы: я и Алина.

Это случилось за два дня до того, как шеф порвал карту. Он тогда пораньше уехал в университет на лекции, как всегда, впрочем, но такую возможность, более чем вероятную, я не предусмотрел — мне позарез нужны были деньги. И я спустился на первый этаж, в его кабинет.

— Я тебе дам, — сказала, узнав, зачем я пришел, Алина и застыв на месте, вылупилась на меня. Вцепилась в меня, как тогда в рукав, только взглядом, отчего я не то что рукой пошевелить, глаза отвести не мог. Хотя, конечно, сразу все понял: и двусмысленность ответа и однозначность ее взгляда, изменившегося стремительно, как обнаженная красотка оборачивается мерзкой ведьмой. Ну, или наоборот.

Благодушное веселье в глазах Алины обернулось безумной страстью; она ослабила свою власть совсем чуть–чуть: отвела глаза, пока я защелкивал дверь кабинета изнутри.

— Вот ему, а не монографию! — отсекает Казаку от Румынии Трансильванию — пронзенного насквозь города Бистрица шефу мало и теперь венгерскому правительству стоит подумать о предоставлении ему почетного гражданства.